СИЛЬВИЯ. Мартин не выносил, когда я была неуравновешенной. Когда я ревела, то делала это тайком и быстро. В конце концов я научилась выплакиваться за две минуты. Я садилась вот так и… (Неожиданно начинает плакать, даже стонать.) Мартин, Мартин, не бросай меня… (Вдруг говорит очень деловито.) Видите, это меня Мартин научил. Я уравновешенная, не надо меня бояться.
ОТЕЦ. Тут дело, скорее, во мне. У меня болезнь Альцгеймера, или это старческий маразм, я еще точно не знаю. Но, в любом случае, что-то такое у меня имеется.
СИЛЬВИЯ (закуривает папиросу с марихуаной и передает ее Отцу). Вот этим можно вылечиться.
ОТЕЦ. Этим лечат старческий маразм?
СИЛЬВИЯ. Да.
ОТЕЦ (берет папиросу, рассматривает ее, потом закуривает). Знаете, я даже испугаться не могу. Жена меня пугает, а я не пугаюсь.
СИЛЬВИЯ. Она вас пугает? Как пугает?
ОТЕЦ. Например, ни с того ни с сего ударит кулаком по столу. Или скажет «гав!» А мне хоть бы что. Потому что у меня эта самая болезнь.
Сильвия смеется, представив себе эту картину.
Отец замечает на спинке стула мужскую одежду.
В это время Сильвия, набрав в рот воды, прыскает ею на глину,
чтобы та не высохла.
ОТЕЦ. Вы с кем-нибудь живете?
СИЛЬВИЯ. Нет…
ОТЕЦ. У вас здесь мужская одежда.
СИЛЬВИЯ. Она после Мартина осталась. Я думала, что если надену его одежду, то сумею понять его чувства.
ОТЕЦ. Серьезно? И что вы обнаружили?
СИЛЬВИЯ. Я обнаружила, что он меня не любит.
ОТЕЦ. Ага. А это платье в горошек?
СИЛЬВИЯ. Это мое.
ОТЕЦ. Красивое. Может быть, если я его надену, то сумею понять ваши чувства.
(Поворачивается к Сильвии спиной, та неожиданно гавкает. Отец ужасно пугается.) Господи Боже мой!
СИЛЬВИЯ. Вы прекрасно пугаетесь. (Усаживает Отца. Специальными клещами начинает измерять ему лицо.) Чем вы занимались?
ОТЕЦ. Вы имеете в виду профессию?
СИЛЬВИЯ. Да.
ОТЕЦ. Ничего такого, чем я мог бы похвастаться.
СИЛЬВИЯ. Тогда похвастайтесь.
ОТЕЦ. Я дублировал кинохронику. В основном в 70-е годы.
СИЛЬВИЯ. Помните что-нибудь?
ОТЕЦ. Это были всякие коммунистические глупости. «Комбайны вышли на поля» и так далее. Знаете, как это было.
СИЛЬВИЯ. Не знаю. Скажите что-нибудь.
ОТЕЦ. Мне стыдно. Мне всегда было неприятно, что люди связывают мой голос с новостями той поры. Когда я пошел на пенсию, то попытался изменить себе голос, но не вышло.
СИЛЬВИЯ. У вас прекрасный голос.
ОТЕЦ. Спасибо. Очень мило с вашей стороны. У вас поесть не найдется?
Сильвия подает Отцу сыр в тюбике.
Она работает с глиной, Отец за ней наблюдает.
Их взгляды встречаются.
Я помню времена, когда такой вот сыр продавали в маленьких красивых баночках. А теперь все в пластмассе.
Отец пытается открыть тюбик с сыром, у него не получается.
Он поворачивается лицом к Сильвии, хотя она лепит затылок и ей нужно, чтобы он сидел спиной. Так они «воюют» раза три.
Стекло медленно, но верно покидает нас. Вино в картонных коробках. Икра в тюбиках, сыр в тюбиках. Молоко в пакетах. Никакого стекла. Прежде культура базировалась на стекле. Так мы могли оставить свой след в истории. А теперь мы культура пластмассы и бумаги. Единственное, что еще делают из стекла, это лампочки. Вы когда-нибудь пробовали взять в рот лампочку? Нет? Я тоже нет. Я боялся, что у меня сведет скулы, и я не сумею ее вынуть.
СИЛЬВИЯ. Вижу, что стекло вас очень беспокоит.
ОТЕЦ. Помните, что произошло в девяносто третьем?
СИЛЬВИЯ. Что?
ОТЕЦ. Как вдруг начали выпускать евробутылки. Помните?
СИЛЬВИЯ. Не особенно.
ОТЕЦ. Вы обязательно вспомните. Это было как гром среди ясного неба. Вдруг перестали принимать старые пивные бутылки. Это был шок. Ими мостили дорожки на даче. Ставили в садиках. Некоторые их били. Масса людей поранилась. Масса крови на дорожках. (Жест.)
СИЛЬВИЯ. Ага.
ОТЕЦ. Не прошло и двух лет, как все кончилось.
СИЛЬВИЯ. Как все кончилось?
ОТЕЦ. Евробутылки отменили и вернули старые добрые пивные бутылки. Разумеется. Потому что они лучше. У них стенки толще, чем у евробутылок, и их удобнее держать.
СИЛЬВИЯ. А зачем тогда эти самые евробутылки начали выпускать?
ОТЕЦ. Потому что все это был сплошной обман. Они просто хотели оживить производство на стекольных заводах. Это по всей Европе было. Тогда я впервые понял, что что-то не так. В сущности, все не так. Тогда-то меня и перестало интересовать, что происходит вокруг. Это и семьи моей коснулось. Я потерял контакт с людьми, которые были важны для меня. Со своей женой, с Петром… Газеты перестал покупать…
СИЛЬВИЯ (внезапно очень деловито). Вы не читаете газет?
ОТЕЦ. А что там? Одни анонимные новости. Сколько их ни листай, все равно ничего не узнаешь. (Открывает газету и листает ее.) Ничего… ничего… ничего… скука… ничего… и в приложении тоже ничего… Здесь что-то есть. Здесь пишут о Петре, о моем сыне. Собственно, не о нем. Это он сам пишет. Просит прощения у какой-то женщины за то, что во сне обстриг ей волосы…
СИЛЬВИЯ. Обстриг ей волосы?
ОТЕЦ. Здесь так написано. Что вы об этом думаете?
СИЛЬВИЯ. Это здорово.
Сильвия заглядывает в газету и оказывается очень близко к Отцу. Слишком близко. Отец нарушает интимный момент цитатой. Звучит музыка, как в кинохронике 70-х годов. Отец влезает на табурет, на котором он сидел, и начинает цитировать новости того времени.
Сильвия в восторге. Наконец-то она начинает лепить этот профиль.
ОТЕЦ. Генеральный секретарь ЦК КПЧ Густав Гусак, находящийся с двухдневным визитом в Северо-Моравском крае, вчера во второй половине дня вместе с секретарем Йозефом Кемпным и председателем правительства ЧСР Й. Корчаком посетили Остраву. В первой половине дня товарищи побывали на национальном предприятии «Технопласт» в Хропине недалеко от Кромнержижа, где приняли участие в торжественном пуске цеха по производству искусственной кожи, которая известна на рынке под маркой «Барекс». В центре обработки «Барекса» они стали свидетелями радостного события: именно в этот день работники цеха изготовили миллионный квадратный метр кожи.
Музыка стихает. Сильвия аплодирует. Отцу неловко.
СИЛЬВИЯ. Прекрасно. Это когда было?
ОТЕЦ. 15 июля 1973 года.
СИЛЬВИЯ. Вы помните точную дату?
ОТЕЦ. Как-то осталось в памяти.
СИЛЬВИЯ. Вы могли бы декламировать на вечерах…
ОТЕЦ. Вот уж не знаю.
СИЛЬВИЯ. Это же как будто стишки.
ОТЕЦ. Вы думаете?
СИЛЬВИЯ. В людях сильна ностальгия по тому времени. В этом есть такая… ласка… я не знаю, как сказать… Или эта ласка в вас…
У Отца выпадает из рук газета. Свет гаснет.
Из репродукторов доносится громкий звук, как при работе прибора для измерении давления, потом он переходит в звук настоящего прибора на сцене.
Свет падает на Петра… Петр меряет себе давление. Около него стоит Мать.
МАТЬ. В нашей семье все сложилось иначе, чем мне представлялось… Я всегда хотела, чтобы о тебе писали в газетах, но не так же. Ты что, правда обстриг какой-то даме волосы?
ПЕТР. Это произошло по ошибке.
МАТЬ. Интересно, когда ты перед нами извинишься!
ПЕТР. За что?
МАТЬ. За то, что ты не оправдал наших надежд. Или я должна быть довольна тем, как ты живешь? Не пойму, как так вышло. Мы тебя на море возили… Самые лучшие витамины покупали… Что с тобой?
ПЕТР. Давление себе меряю.
МАТЬ. Давление меряешь? Что вдруг?
ПЕТР. Не знаю, в порядке ли я.
МАТЬ. Не в порядке, но это связано не с давлением. Я нашла дома блокнотик. Там только имена, почерк твой детский и папин. Не знаешь, что это? (Подает Петру блокнот.)
ПЕТР (какое-то время его изучает). Это политики, которых мы с папой застрелили.
МАТЬ. Какие политики?
ПЕТР. Мы ходили их встречать, когда они ехали из аэропорта. А когда кортеж приближался и проезжал мимо нас, мы в них стреляли из пальца.
МАТЬ. Вы в это играли?
ПЕТР. Я к этому относился серьезно. Папа говорил, что если мы всех застрелим, дела пойдут на лад. Я записывал их имена, чтобы кого-нибудь не застрелить дважды.
МАТЬ. Видишь, я о вас ничего не знаю. Иногда я вас с папой не понимаю. Может быть, я вас никогда не понимала. Только лгала сама себе. Знаешь, что он вчера натворил? Оделся в мое платье. Вхожу я на кухню, а он там сидит в моем платье, которое я в Болгарии купила и уже двадцать лет не ношу… Я его даже не узнала.
Входит Отец.
Он действительно в платье Матери.
Садится и, как обычно, начинает выталкивать из банки с пивом пузырьки.
ОТЕЦ. Гав!
МАТЬ. Кто тут?
ОТЕЦ. Я это.
МАТЬ. Я тебя не узнала. Что это ты надел?
ОТЕЦ. Ну… твое платье.
МАТЬ. Это я вижу. Зачем ты его надел?
ОТЕЦ. Я думал, что сумею понять твои чувства.
МАТЬ. Ты хочешь понять мои чувства? Давид, тебе от силы две недели осталось!
ОТЕЦ. Мы сорок лет живем вместе и ничего не знаем друг о друге.
МАТЬ. Ты так думаешь?
ОТЕЦ. Да.
МАТЬ. Что это вдруг?
ОТЕЦ. Не знаю.
МАТЬ. И что ты обнаружил?
ОТЕЦ. У меня чувство какой-то подавленности.
МАТЬ. Не удивительно. У меня из-за вас тоже чувство подавленности.
ОТЕЦ. Нет. Это у меня из-за тебя такое чувство! С тобой что-то не в порядке. Бог знает, что у тебя за болезнь, какая-то психическая болезнь. Сплошная Чечня, Грузия, землетрясения, сдача крови, а провериться у врачей ты не хочешь.
МАТЬ. Боже праведный, сними, наконец, это платье. Не надо в нем на улицу ходить.
ОТЕЦ. Ну разумеется. Я же не сумасшедший. Ты газеты читала? Конечно, читала. Там о Петре пишут.
МАТЬ. Ты покупаешь газеты?
ОТЕЦ. Я тут тебе вырезал. Он перед какой-то женщиной извиняется за то, что обстриг ей волосы. Я боюсь за него. Возьми его куда-нибудь, за город или к врачу. Со мной Петр не пойдет, а тебя он любит.
МАТЬ. Тебя он тоже любит.
ОТЕЦ. Не знаю. Я о нем ничего не знаю. Это ты виновата. О тебе я тоже ничего не знаю. Видишь. Ты права. Мы ничего друг о друге не знаем. Всю жизнь мы ничего друг о друге не знали. Это твоя вина.
Оба уходят. Звучит музыка.
На подиуме в глубине сцены танцует танцовщица.
В «зрительном зале» (спиной к нам) сидят Муха, его уборщица Анна, Петр и Мужчина. Анна переживает все происходящее на сцене как увлекательный телесериал. Муха обнимает Анну за плечи и внимательно ее слушает.
Взглядом, полным любви, следит за балетом и реакцией Анны.

• « МОТЫЛЬКИ И СТРЕКОЗЫ
• » ТОРЧ