никогда не пытались
осмыслить се основы!
Разве Дантон,
даже великий Дантон,
не считает,
что мы должны сосредоточить все наши силы
прежде всего
на возведение бедности
в главную добродетель,
а не на уничтоженье богатства?!
Разве наш Робеспьер,
который бледнеет
при одном слове — «насилие»,
сам не проводит время
в известных салопах,
при отблеске канделябров,
за изысканным кушаньем?

Слушатели причмокивают языками. Крики: «Долой Робес­пьера!
Да здравствует Марат!»

Мы все еще стремимся подражать
напудренным проходимцам —
Неккеру, Лафайету, Талейрану…

К у л ь м ь е
(резко)
Молчать!..
Сегодня, слава богу, не девяносто третий год,
а восемьсот восьмой,
и сам император
возвратил этим в свое время несправедливо
оклеветанным людям
достоинство, честь и доброе имя!

М а р а т
(решительно продолжая свою речь и, как бы
не замечая Кулъмъе)

…Неккеру, Лафайету, Талейрану,
и так далее, и так далее —
всех их не перечислишь!
Нам наконец нужен
подлинный защитник интересов народа,
такой человек,
которого все мы могли бы назвать
неподкупным,
который пользовался бы всеобщим доверьем!
Конечно, споры и хаос —
хорошее дело,
но это пока что
лишь первая стадия,
за которой должно
последовать
главное.
Выберем одного,
который сможет решительно
отстаивать наши права…

Крики: «Назначить Марата диктатором! Посадить его панну! Швырнуть его в ванну! Крысиный диктатор!»

Диктатор!
Пусть навсегда исчезнет
это проклятое слово!
Мне ненавистно любое напоминание
о диктаторах, патриархах, владыках,
но нам нужен руководитель,
который в период кризиса…

Дальнейшие его слова тонут в общем шуме.

Д ю п р е

Он подстрекает
к новым убийствам!

М а р а т

Мы не убийцы!
Мы — судьи!
Мы деремся за жизнь!

Д ю п р е

О, как надоела агитация
вместо творческой мысли!
Как хочется вновь красоты и гармонии
вместо смуты и фанатизма толпы!

Четверо певцов бросаются на Дюпре и зажимают ему рот.

Ж а к Р у
(в глубине сцены вскакивает с места)

Слышите, что здесь творится?
Объединяйтесь!
Расправьтесь с врагами народа!
Спешите их обезвредить!
Если они победят,
никому из вас но будет пощады,
и все, чего вы добились,
пойдет прахом!

Возгласы восхищения, свистки, топот ног. Выкрики в хоре:
«Долой! К черту Марата! Прочь! Прочь!»

Г о л о с а

Марат! Марат! Марат! Марат!
Венчайте лавровым венком Друга Народа!
Слава Марату! Вечная слава!
Да здравствуют улицы!
Да здравствуют фонарные столбы!
Да здравствуют булочные!
Да здравствует Франция!
Да здравствует свобода!
Долой кандалы!
Долой смирительные рубахи!
Долой замки и запоры!
Долой решетки!

Возмущение и крики. Пациенты бросаются к авансцене. Величание Марата.

Х о р

Эй, друг Марат! Ты им кажешься зверем!
Но только тебе одному мы верим!

М е д в е д ь и К о з е л
(поют, пританцовывая)

Бей спекулянта! Души богатея!
Вздернуть попа — недурная затея!
А там с силенками соберемся
и до господа бога самого доберемся!

П е т у х и С о л о в е й
(поют, пританцовывая)

Теперича сами мы — господа!
Оленье рагу подавай нам сюда!
Представители угнетаемых классов
Желают рябчиков и ананасов!

Х о р

Марат! Марат! Марат!

Д е С а д
(приближается к авансцене: хор постепенно
смолкает)

Итак, -
они найдут одного,
на кого они смогут свалить
все свои преступления,
и они назовут его кровавым чудовищем,
и он войдет в историю
под именем
Жан-Поля Марата!

Грохот барабанов, музыкальное вступление.

28. «Бедный Марат, ты сидишь в своей панне…»

Марат покорно вновь садится в ванну и утомленно склоняет голову на доску. Скамьи для зрителей отодвигают назад. Сестры и санитары оттесняют пациентов в глубину сцены. Впереди четверо певцов медленно танцуют «Карманьолу».

М е д в е д ь и К о з е л

Бедный Марат, ты сидишь к синен ванне,
а время подходит к последней грани.
Сейчас ты погибнешь от рук злодейки,
которая спит вон на той скамейке.

П е т у х и С о л о в е й

Но покуда ей графы и рыцари снятся,
тебе не худо бы с места сняться
и перебраться в другие места:
Корде проснется, а ванна — пуста!

М е д в е д ь и К о з е л

Бедный Марат! Ну, не будь ротозеем!
Ведь без тебя мы осиротеем!

П е т у х и С о л о в е й

Бедный Марат! Наступает ночь…
(Указывая на Корде.)
Смотри! Не впускай ее, сучью дочь!

Трижды раздаются оглушительный грохот барабана. Шум в глубине сцены смолкает.
Пациентов выстраивают н шеренгу, руки у них сложены на голове. Сестры стоят перед Маратом, молитвенно сложив руки. Слышно, как они бормочут молитвы. Четверо певцов некоторое время еще продолжают танцевать, потом растягиваются на полу.

М а р а т
(боязливо)
Что там за стук,
Симона?
(Вновь повелительно.)
Симона,
подлей холодной воды!

Симона сидит скорчившись и не реагирует на его слова.

Симона,
куда запропастился Басс?

Д е С а д

Хватит, Марат! Прекрати!
Ты сам говорил,
что нет прока
в маранье бумаги.
Я уже давно
бросил труд
всей моей жизни —
свиток
в тридцать метров длиной,
исписанный бисерным почерком:
я сочинял это в камере.
А когда пала Бастилия,
моя рукопись
бесследно исчезла,
как исчезает все,
что написано рукой человека
или создано
его мыслью и воображением…

Марат лежит, уткнувшись лицом в доску, зажав уши руками.

Марат,
взгляни на меня!
Подумай, Марат,
как ты жил в своей ванне?
Зачем ты так себя мучил?

По приказу сестер пациенты меняют позу и стоят, подняв руки вверх.

М а р а т
(выпрямляется)

Мне было отпущено время
только на труд,
на работу.
Порою мне не хватало суток;
когда я пытался исследовать
причины
того шли иного общественного порока,
я тотчас же обнаруживал
тысячи
идущих от него ответвлений.
Куда бы ни бросил взгляд,
я видел сплошные пороки,
сплошное падение нравов.

Один из стоящих в шеренге пациентов падает навзничь. Са­нитар уносит его.

Когда я писал,
я неизменно думал
о необходимости действия
и рассматривал слово
как прелюдию к делу.
Меня всего колотила нервная дрожь,
ибо я уже слышал
грохот грядущих действий.
Помню,
над книгой «Цепи рабства»
я работал в течение трех месяцев
по двадцать часов в сутки.
Горы материалов
были мной собраны,
изучены,
перемолоты мыслью,
исследованы до мельчайших крупиц,
но чем я дольше работал,
тем глубже меня засасывала
трясина материала.
Две недели я находился в прострации,
а между тем
мою рукопись уже объявили запретной.
Так случалось всегда:
каждое мое слово стремились оклеветать,
извратить его смысл, обезвредить.
Любая моя листовка
грозила мне арестом и казнью.
Почти всю жизнь
я провел в изгнании,
в бегстве,
в подполье.
Тысяча солдат национальной гвардии,
вооруженных пушками,
окружили мой дом.
Да и сегодня я жду,
что постучат в мою дверь
и черное жало смерти
к груди мне приставит штык.

Д е С а д

Что толку в твоих воззваньях?
Поздно, Марат! Дело сделано.
Забудь о своем манифесте,
в каждой фразе которого
содержится ложь.
Неужто ты до сих пор
так и не понял
всей тщеты революции?
Неужто ты не увидел,
куда она завела?
Взгляни хотя бы на этих
заблудших революционеров –
(указывает на четверых певцов, которые сидят
в ожидании)
с их кокардами на шутовских колпаках.
Что значат для них слова твоего манифеста?
Куда ты их можешь направить?
Что хочешь им приказать?..

Ч е т в е р о п е в ц о в
(поют, как бы отвечая на монолог Де Сада)

Бедный Марат со своей прокламацией!
Воры торгуют французскою нацией.
Сам ты, когда-то объездив весь свет,
понял: нигде справедливости нет.
Давят народ богачи проклятущие,
и прозябают в нужде неимущие,
но, испытав на себе произвол,
ты в революции выход нашел!
Кроме всемирного землетрясения,
нет никакого иного спасения!
Так, поднимая на битву народ,
ты на столетие вышел вперед!..

Музыка смолкает. Четверо певцов, танцуя, возвращаются на середину сцены. Пациенты вновь занимают свои места. Сестры пытаются разбудить Шарлотту Корде. Трижды раздаётся громкий, настойчивый стук.

29. Приготовление к третьему приходу Шарлотты Корде

Г л а ш а т а й

Корде,
проснись!

Пауза. Имя «Корде» шепотом повторяется в глубине сцены. Шепот, нарастая, заполняет всю сцену. Сестры тормошат Шарлотту, Дюпре окликает ее. Симона стоит скорчившись около ванны, устремив взгляд на то место, где находится Шарлотта Корде.

Х о р

Корде,
Корде,
проснись!
Проснись, Шарлотта Корде,
Корде, проснись!

В музыке — тема Корде.

Г л а ш а т а й
(посохом дает знак оркестру)

Шарлотта Корде! Твое время настало!
Проснись-ка во что бы то ни стало!
Слышишь. Шарлотта! А ну-ка, вставай
и поскорее кинжал доставай!

Пауза. Сестры силком поднимают Корде со скамьи и ставят ее на ноги. Корде стоит, опустив голову, колени у нее подгибаются. Сестры поддерживают ее и медленно ведут к
авансцене. Корде еле волочит ноги. Дюпре идет сзади, обнимая Шарлотту за бедра.

Ты слышишь, Шарлотта?! Проснись? А потом
успеешь выспаться вечным сном.

Шарлотту ставят в позу. Две сестры поддерживают ее с обеих сторон. Дюпре стоит сзади, упершись ей в спину. Му­зыка смолкает.

К о р д е
(с закрытыми, глазами, говорит тихо и боязливо)

Теперь я знаю,
как это выглядит,
когда голова разлучается с телом.
Руки завязаны на спину,
стянуты ноги шнурком,
шея обнажена,
волосы на макушке обрезаны, —
затем
между двух столбов
взлетает по желобам
косое широкое лезвие,
на котором дрожат
капельки крови,
и —
резко падает вниз.
В эту долю мгновения
голова,
сжатая металлическим обручем,
еще смотрит
в окровавленную корзину,
и тут происходит
удар,
который вас делит надвое…

Пауза.

Это значит,
что голова,
которую держит палач, высоко подняв над
толпой,
еще продолжает жить:
глаза еще видят,
язык еще ворочается,
а внизу —
отдельно от головы —

• « АХ, ЭТОТ НЕТЛЕННЫЙ ВИШНЁВЫЙ САД!
• » КОЛДОВКА