Зелинский. Лучше — завтра. Прямо с утра. А сегодня побол­таем всласть, дай мне на тебя порадоваться. Прости, только позвоню. (Поднимает трубку, набирает номер.) Дорота? Ага!.. Я сюрприз тебе приготовил… Нет, гость… Напротив, приятный, весьма симпатичный… Угадай!.. Да откуда же? С чего ты взяла? Не угадаешь, ни за что на свете! Знаешь, кто? Скупень!.. Нет, я говорю: Скупень, через эс — ску!.. Ой, какая ты!.. Да, Скупень!.. Как — кто? Мой друг, известный писатель, вспомнила?.. Да, зайдет. И вообще на время поселится у нас… Ничего нет дома? Что-нибудь да найдешь, постарайся… Да, сразу же после за­нятий. До свидания! (Кладет трубку.) Страшно обрадовалась. Удиви­тельная женщина, сам убедишься. А ты все еще в холостяках ходишь?
Скупень. Преимущественно.
Зелинский. Жаль, жаль! Жена, знаешь, дом — это, брат, вели­кое дело!
Скупень. Мне, во всяком случае, приятно, что ты счастлив.
Зелинский. Счастлив? Это ты, пожалуй, хватил. Скажем так: почти счастлив.
Скупень. Чего же тебе не хватает?
Зелинский. Пожил бы ты с мое в этом захолустье — не спраши­вал бы. Сколько может человек такое выдержать? А я, дружок, восемь лет здесь маюсь.
Скупень. За чем же дело стало? Сматывай удочки и езжай в Варшаву.
Зелинский. Легко сказать — езжай! Хочешь знать? Мы с Доро-той больше ни о чем не думаем. По ночам снится нам Варшава. Кафе, людские потоки, движение, шум. Жизнь, брат. А здесь что? Прозяба­ние. Никакого тебе движения! Чувствуешь, как постепенно превращаешь­ся в плесень.
Скупень. За чем же остановка? Квартира, что ли?
Зелинский. У Дороты в Варшаве — родня, друзья. На первых порах нашли бы где остановиться.
Скупень (смеется). С жилплощадью в Варшаве, как с варшав­ским трамваем. Сначала человек висит на подножке, цепляясь левой ру­кой и правой пяткой, затем как-нибудь протискивается в серединку, а там, глядишь, нашел-таки себе место. Если, конечно, перед тем его не высадили.
Зелинский. Тут даже не в жилплощади дело. Дают другим, дали бы и мне. Да я и не требовательный, не обязательно сразу же на Пло­щадь Конституции, важно, чтоб в Варшаве. Эх, Скупень, и ожил бы я там. О Дороте и говорить нечего, бедняжка на глазах тает.
С к у п е н ь. Что же тебя удерживает, не пойму все-таки. Без работы боишься остаться?
Зелинский. Об этом я меньше всего беспокоюсь. Работу найду, да еще какую! Без особой ответственности, без вечных препирательств с завкомом и парткомом. Как мне все это опротивело, если бы ты знал! Ох, вырваться бы мне отсюда! Увы, об этом даже думать нечего. С к у п е н ь. Почему? Зелинский. Не пустят. С к у п е н ь. Как так?
3 е л и н с к ий. Вот так. Не пустят, и все. Пойми ты, ведь это я, я и никто иной, поднял все это (показывает вокруг себя) из руин в сорок шестом, я восстановил, реконструировал, пустил в ход. Годами по два­дцать часов в сутки мотался здесь, и хоть бы кто помог мне! И после этого, ты думаешь, меня отпустят? (Махнул рукой.) Где они еще та­кого дурака найдут!
С к у п е н ь. Нет положения, из которого нельзя было бы найти выхода.
Зелинский. Скажи еще: «Вера двигает горами». А если моя «гора» — министерство — не хочет меня передвинуть, тогда что? С к у п е н ь. Постой-ка. Ты помнишь Гуркевича? Зелинский. Какого Гуркевича?
С к у п е н ь. Был у нас такой — Геня Гуркевич, на одной парте с Пинтулой сидел. Его из седьмого класса вытурили.
Зелинский. Подожди… Такой тощий, черный, в очках? С к у п е н ь. Он самый.
Зелинский. Припоминаю. Скоморович, кажется, вечно к нему
цеплялся. И с директором была у него какая-то стычка на уроке истории.
С к у п е н ь. Спросил он у директора, когда же, собственно говоря,
Польша существовала «от моря и до моря». Директор не нашелся что
ответить и разъярился.
Зелинский. За что, собственно, его исключили? С к у п е н ь. За коммунизм. Состоял в Союзе социалистической молодежи.
Зелинский. Ага!
С к у п е н ь. Недавно я встретился с ним. Уже несколько месяцев как заведует отделом в твоем министерстве. Хочешь, поговорю с ним? Это не будет с его стороны протекцией, учтет же он объективный момент, да и старый школьный товарищ тоже что-нибудь да значит.
Зелинский. Я был бы тебе страшно обязан, боюсь только обре­менять тебя.
С к у п е н ь. Ерунда! Я тебя больше обременяю просьбой показать завод. Ведь в этом деле я, как говорится, темная масса. Не отличаю до­лота от молота.
Зелинский. Ну, это мелочи! Я с удовольствием сам показал бы тебе, если бы… Погоди. (Заглядывает в календарь.) Завтра двадцать де­вятое. Ну да!.. В восемь — райком, в полдевятого — завком, в десять — производственное совещание… Ни минуты за целый день. И так всегда, поверишь?!
С к у п е н ь. Как же нам быть?
Зелинский. Пустяки, выход найдем. (Звонит.) Можно, в конце концов, связать тебя с кем-нибудь из мастеров или старых рабочих.
Входит Эля.
Разреши представить тебе: это мой отдел планирования. Панна Эля скажет наизусть — хочешь подряд, хочешь на выбор — весь мой распоря-
док, все собрания, совещания, заседания, все сроки и даты, на две не­дели вперед. И не дает никакой поблажки. Не человек — пила.
С к у п е н ь. На мой взгляд — эта пила довольно мила.
Зелинский (Эле). А вы, панна Эля, знаете, кто этот гражданин?
Эля. Нет, гражданин так и не назвал себя.
Зелинский. Так знайте же, панна Эля, что перед вами никто иной, как сам Скупень, Юлиан Скупень — гордость нашей литературы. Вы, надеюсь, слышали о нем?
Эля. Это вы? В самом деле?
Скупень. Не похож?
Эля. Не знаю, никогда еще не видала настоящего писателя.
Скупень. Настоящего от ненастоящего трудно бывает отличить. Даже критикам это редко удается.
Зелинский. Пан Скупень, панна Эля, хотел бы ознакомиться с нашим заводом. Кто, по-вашему, мог бы ввести его в курс дела?
Эля. Минутку, пан директор. (Скупеню.) Вас что больше интере­сует: производственный процесс или трудовая атмосфера? Машины или люди? И сколько времени вы рассчитываете посвятить изучению: год, месяц, неделю?
Зелинский. Что я тебе говорил? Ходячая точность. Женщина-хронометр.
Скупень. Меня все интересует, милая панна, все решительно. Но больше чем двумя-тремя днями я не располагаю.
Эля. Понимаю. (Зелинскому.) Чижик, пан директор.
Зелинский. Что?!
Эля. Чижик — лучше всего.
Зелинский. Чижик? Этот лодырь? Ну и скажете же вы. Я по­лагал, что по крайней мере Вечорек.
Эля. Вечорек, пан директор, уезжает на курсы.
Зелинский. Да-да. Ну, Тихобродский.
Эля. Он хорошо знает инструментальный цех, но за его пределами…
Зелинский. Пожалуй, вы правы.
Эля. Чижик культурнее и ориентируется в целом.
Зелинский. Вот кого терпеть не могу. Безответственный тип. И вообще — нахал. Но если вы так считаете, пускай будет Чижик. Бла­годарю, панна Эля.
Эля. Пан директор…
Зелинский. Что еще?
Зля. Напоминаю, что ждет Петрика.
Зелинский. Я занят. Пусть завтра зайдет.
Эля. Он назначен на сегодня, пан директор. Три часа как ждет.
Зелинский. Вы же видите, у меня гость.
Скупень. На меня не обращай внимания, особенно если важ­ное дело.
Зелинский. Ну да — важное! Старик вечно со своими фанта­зиями. Уверен, что и на этот раз ничего серьезного. До утра, во всяком случае, подождать он может?!
Скупень. Рационализатор?
Эля. Да.
Зелинский. Маньяк, типичный маньяк. Дело свое, правда, он знает. Но этот его бзик на почве изобретательства…
Скупень. Сделай мне одолжение, прими его.
Зелинский. Тебе-то что?
Скупень. И разреши мне присутствовать.
Зелинский. Ага! Понимаю. Хочешь его — в пьесу?
С к у п е н ь. Отчего же? Вполне уместно основать конфликт на чем-нибудь в этом духе. Рационализатор! Сопротивление! Борьба старого с новым!
Зелинский. Он не такой уж новый, этот Петрика. Давно за шестьдесят перевалило. Но раз тебя так заело!.. Попросите его, панна Эля.
Эля уходит.
Предупреждаю, только время потеряешь. Для тебя •— это экзотика, по­нятно— рационализатор и всякое такое, а тут речь пойдет о довольно скучных технических деталях.
С к у п е н ь. Выдержу.
Стук в дверь.
3 е л и н с к и и. Войдите.
Входит Петрика.
Здравствуйте, пан Петрика, садитесь. Как живете?
Петрика. Живем, гражданин директор, а?
Зелинский. Простите, что заставил вас дожидаться. Все дела, знаете, дела. На части разрываешься.
Петрика. Я ничего, гражданин директор, не спешу.
Зелинский. А я вот все спешу. И когда доживу до ваших лет, разве будет у меня такой бравый вид?!
Петрика. Да, хлеб у вас нелегкий, гражданин директор.
Зелинский. Ох, нелегкий, нелегкий… А что делать… С чем пожа­ловали, пан Петрика?
Петрика. Да все с тем же, гражданин директор, с зубчатой пе­редачей. Месяц прошел, как мы с вами говорили, а?
Зелинский. Да-да, говорили, как же, помню. Повторите, пожа-луйства, еще раз. Не для меня, я-то помню, а вот для этого гражданина из Варшавы. Он интересуется вашим предложением.
Петрика (Скупеню). Простое дело, гражданин начальник… Ма­шины у нас старые, и по правде говоря, давно бы их — на слом, а? Рабо­таем на них, пока других нет. Но каждый раз не та, так другая выходит из строя.
С к у п е н ь. Понимаю. Оборудование изношено, и в связи с этим случаются аварии?
Петрика. Пока, знаете, отремонтируешь, день ушел, два. А куда эти дни — кошке под хвост.
С к у п е н ь. Это называется простой, понимаю.
Петрика. Приходится потом гнать в хвост и в гриву, чтобы на­верстать…
С к у п е н ь. Точнее говоря, нарушается ритм производственного по­тока. Так?
Петрика. М-да. Гражданин начальник по-своему, я по-своему, а суть едина. Я и говорю: надо за это дело взяться. И как следует — по-рабочему. Старые зубчатки выкинуть и понаделать других, а каких — я про то гражданину директору докладывал. Сразу же увеличим число ударов, а тогда, в случае чего, живо нагоним, план выполним, а то и перевыполним. Немного заботы, оно, знаете, всегда окупится. Да что я все говорю — гражданин начальник лучше моего понимает, а?
С к у п е н ь. Да-да, конечно!
Петрика. Слышите, гражданин директор? Гражданин начальник согласен.
10
Зелинский. Слов нет, Петрика, предложение ваше интересно, но хорошо бы его подкрепить расчетами, чертежами.

• « Дверь в потолке
• » Диалоги в болоте