Цыган: – Из театра уходишь, а к морю с нами поедешь?
Левандевский: – К морю? Завтра решу. Завтра утром.
Мелихов: – Господа постановщики! Что же вы все-таки посоветуете мне сделать с героями пьесы?
Зина: – Пусть они счастливы будут.
Мелихов: – Пусть. Нам всем этого не только не жалко, но и хочется очень. А как они счастливы-то станут? Предположим, они решились-таки уйти из своих семей. Они же безо всего уходят, не будут же они, в конце концов, имущество делить в своих бывших семьях, квартиры разменивать. Им что, угол снимать, по квартирам скитаться?
Иваныч: – Пусть им кто-нибудь наследство оставит. Бабушка какая-нибудь в Канаде.
Учитель: – Или дедушка в Жмеринке.
Мелихов: – Да, не бывает так в жизни. В жизни бывает иногда, а в театре – нет. Потому что это было бы пошло.
Цыган: – Пусть он деньги в карты выиграет. Ну или в рулетку там.
Мелихов: – Нет. Тут никакой халявы быть не может. Они свою удачу в жизни тем вычерпали, что встретились друг с другом.
Учитель: – А может, он как-нибудь заработает. Что он умеет делать? Что он умеет делать лучше всего в жизни?
Мелихов: – Лучше всего? Ну, он был чемпионом Магадана по стрельбе!
Зона: – Что он на Колыме-то делал, сидел, что ли?
Мелихов: – Ну почему если Колыма, значит, обязательно сидел? Работал, скажем, в геологоразведке. Ну и любил в тундре охотиться. Бил белке прямо в глаз. Или белки – это в тайге?
Пьяненький студент: – Ну если он хорошо стреляет, пусть и убьет какого-нибудь нехорошего человека за деньги, олигарха там какого-нибудь или политика, или бандита. Чтобы и покойного зрителям не было жалко, и деньги у героя появились.
Иваныч: – Григорий Иваныч, вы пьесу-то на ходу прямо сочиняете?
Мелихов: – Не то чтобы сочиняю, но автор разрешил мне вносить в текст любые поправки. С единственным условием – уберечь любовь героев и чтобы зритель в нее – в любовь эту – поверил. Поверил, что пусть не с ним, ни в его жизни, но есть она где-то на земле, большая настоящая и взаимная любовь…
Пьяненький студент: – Ну так он будет нехорошего олигарха убивать? А хотите анекдот про тундру и олигарха? Идет голодный чукча по тундре и плачет. Вокруг ни ягод, ни грибов, ни зверей. Вдруг навстречу ворона летит. Чукча ружье поднял, прицелился, а ворона говорит: «Не стреляй, я у Чубайса секретаршей работаю. Он тебе факс прислал». Сбросила листик чукче и улетела. Чукча читает: «Уважаемый господин чукча. Сообщаем вам, что тундра приватизирована. Просим сдать ружье. Сопротивление бесполезно». Заплакал чукча, идет дальше. Вдруг смотрит – факс летит, т.е. ворона. Поднял чукча лицо, ждет факса. А ворона наделала на рожу чукче и дальше полетела.
Зона: – А почему Чубайс-то? Там же этот, Абрамович хозяин.
Учитель: – Тебе бы, студент, только убить. Вон и старушку, уже мертвую, два раза об пол грохнул.
Зина: – Сережа, Левандевский! А ты чего молчишь? Как разбогатеть герою? Ведь Григорий Иваныч тебя будет на эту роль звать.
Левандевский: – Да?! Пораньше бы вы этот разговор затеяли. На неделю. Да хоть на пару дней раньше! Ухожу ведь я из театра.
Зина: – Ну это ты из рабочих сцены уходишь, неужели не хочешь попробовать сыграть? На сцене!
Левандевский: – Попробовать, говоришь. (К Мелихову) И будто бы это роль – моя? И мне надо разбогатеть в спектакле? Черт! Хорошая пьеса – все прямо как в жизни. Наследство, клад, лотерея – это мы исключили. А подняться надо круто и сразу… Не хотелось бы мне, чтобы он кого-то убивал.
Вдруг он своим выстрелом любовь свою убьет? Он же потом жить будет с этой памятью, с памятью об убийстве. Совесть там всякая, мучения.
Зона: – Какая совесть, Сережа, какие мучения?! А чтобы он и не думал совестью мучиться, пусть какого-нибудь чиновника государственного шлепнет. Из тех, которые посылали нас с тобой на войну, которые пацанов в убийц превратили. Я семнадцать лет по тюрьмам из-за этого долбаного Афгана. Другие спились, от наркотиков сдохли, а я вот так вот, по лагерям привыкал жить с памятью, что я в людей стрелял. Да неужели я не смогу простить себе всего лишь один выстрел в какого-нибудь гада? Я же убивал, когда это было нужно государству, бесплатно причем убивал. Почему бы не выполнить заказ какой-нибудь партии или клана и не грохнуть всего лишь одну какую-нибудь сволочь?
Мелихов: – Так, так, так! Подожди! Мы делаем нашего героя ветераном Афаганистана?
Зона: – Да делайте, если по возрасту подходит. А не подходит – пусть ветераном Чечни будет. Только не навешивайте на него страдания в стиле Достоевского.
Мелихов: – А что, страдания героев Достоевского – это… неправильно?
Зона: – Как же я могу сказать в интеллигентном обществе, что Достоевский со своей совестливостью не прав. Только вот еще в XIX веке психиатры свидетельствовали, что страдающие падучей болезнью сильно склонны к беспрерывному самообвинению, самобичеванию. А Федор Михайлович ведь эпилептик был, так? Если так, то совесть его – ненормальная, болезненная. Может, хватит на него равняться-то?
Трезвый студент: – Тут у нас, видимо, параллель с Раскольниковым возникает, который убил за деньги, да сам в тюрьму и отправился. А ведь через него, через Родиона Романовича Раскольникова, как и через других своих героев, Достоевский сам ведь каялся. Есть в закрытых фондах версия об этом. Что еще в студенчестве, с группой молодых лоботрясов он совершил гадливейшее преступление. В нем-то он всю жизнь потом и каялся. Сам-то в этом преступлении не сознался, а вот героев своих до последних потрохов выворачивал.
Левандевский: – Нет. Все равно не надо бы никого убивать. Да и как потом все будет-то в пьесе? Убил – заработал. Пришел к своей любимой: вот у меня сколько денег! Бросай своего мужа, уедем. Так, что ли?
Учитель: – Не было у него денег, она к нему не уходила. А появились – побежала? Это же получается, что он ее купил, а она продалась. Некрасиво как-то.
Цыган: – Опять вы братья занудили! Хватит, может, на сегодня?
***
Картина 19.
Те же и режиссер с журналистом. Журналист оживленно потирает руки:
- О-о-о! (Видя, как полно здесь народа) Здравствуйте, господа постановщики! Зиночка, милая, здравствуй! А где же стол, почему еще ничего не готово?
Режиссер: – Не нужно, Зиночка, ничего готовить. Господа монтировщики! Я вынужден сообщить вам пренеприятнейшее известие…
Зина: – К нам таки едет ревизор?
Зона: – Нет, уголовный розыск.
Режиссер: – В городе произошло чрезвычайное происшествие, и банкета у нас сегодня не будет. Праздник отменяется…
Пьяненький студент: – Так не бывает! Если праздник настоящий, его никто не сможет отменить!
Мелихов: – А что случилось, Никита Михайлович?
Режиссер: – Вчера вечером на своей даче убит (с шумом вбегает Вертухай, и мы опять не слышим, кто же убит. Реплики из-за стола: «Наконец-то!», «Туда ему и дорога!» и т.д.)
Вертухай: – Вы почему до сих пор здесь? Всем быстро на сцену, убираем декорации! (К режиссеру) Мне кажется, премьера прошла великолепно! Поздравляю, браво!
Режиссер: – Да будет вам! У меня лично ощущение полного провала.
Журналист: – Ну что вы! Все прошло очень даже неплохо. Некоторые зрители даже плакали, я сам видел. Ну а если даже и не плакал никто, что из этого? Напишем тогда жестче: «Отдельные особенно чувствительные особы не просто тихонько плакали, а натурально рыдали, когда на сцене произошло примирение двух любящих друг друга супругов, один из которых в первом действии спектакля чуть было не совершил роковую ошибку». Впрочем, роковые ошибки могут совершить только сильные люди, их же в премьере просто не оказалось. (Обращается к режиссеру) Нет-нет, последняя фраза – не для печати.
***
Из буфета уходят все, кроме Мелихова, Зины и Левандевского.
Зина: – Сережа, а вы что же не идете со всеми?
Левандевский: – Я больше не работаю в театре.
Мелихов: – Куда ты теперь?
Левандевский: – Еще не думал.
Мелихов: – Мне кажется, нам есть о чем поговорить с тобой, Сережа, приватно, без свидетелей.
Левандевский: – Вы думаете, в этом разговоре еще есть какой-то смысл?
Мелихов: – Да.
Левандевский: – Хорошо. Только не сегодня. Рано утром я должен быть у себя дома, в трезвом уме и ясной памяти. Завтра утром у меня будет очень важная встреча. Очень важная. Завтра, с утра и до обеда, я решу для себя окончательно самый главный для меня сейчас вопрос. Зиночка, заверни мне что-нибудь на завтрак для двоих. Шампанского, только обязательно сухого, фруктов, икры, что-нибудь еще, сама посмотри, чем можно порадовать женщину. Роскошную женщину…
***
Картина 20.
Ночь. Театр пуст. Ночной сторож – это опять Зона и Левандевский.
Левандевский: – Что слышно про нашего чекиста?
Зона: – Скончался. Днем еще.
Левандевский: – Интересно, его душа уже встретилась с душами его жертв?
Зона: – Кто его знает, как это все бывает. Потом, когда-нибудь, сами все увидим.
Левандевский: – А третий-то вахтер все еще в вытрезвителе, что ли?
Зона: – Нет, уже в изоляторе. Его как отпустили, он сразу бабу свою бить кинулся, и она его опять ментам сдала.
Левандевский: – Да уж, по-всякому люди живут. Спасибо тебе.
Зона: – За что?
Левандевский: – Ну как же! Вслух перед всеми меня оправдал. Что поскольку мы много убивали по приказу Родины, один-то раз и без ее приказа можно.
Зона: – Так, не ошибся я вчера? Был запах-то от тебя, тот, каким снайперы после охоты пахли?
Левандевский: – Ну, насчет запаха – это твои индивидуальные заморочки. А охота была. Удачная. Один только выстрел…
Зона: – Не мое, конечно, дело, но… Жить ведь тебе теперь с этим придется.
Левандевский: – Придется.
Зона: – Если хочешь, можешь рассказать, как все было.
Левандевский: – Да все обыкновенно. Не все же после войны идут в монтировщики сцены. Некоторые делами занимаются.
Зона: – Мокрыми…

• « Уроды
• » Звездный час