Вертухай: – Я звоню в милицию. (Представляется по имени, называет себя капитаном милиции: «Приезжайте немедленно! Они терроризируют весь зал! А у нас премьера, у нас – представители городской власти!» Телефонным эхом слышно: «Группа захвата, на выезд! В театре русской драмы террористы!»)
***
Умпелева: – Так мы договорились, ты ждешь меня завтра утром?
Левандевский: – Жду, конечно, жду. И, знаешь, давай завтра разберемся в наших отношениях. Ты подумай, подумай о нас сегодня ночью очень серьезно. Я хочу, чтобы завтра мы наконец решили, что мы будем делать друг с другом дальше. Или ты мне скажешь: «Сережа, подожди меня еще чуть-чуть», или… Или ничего не скажешь, и мы просто позавтракаем вместе. И тогда я уже буду сам решать, что мне делать со своей любовью к тебе.
Умпелева: – Зачем же ждать завтра? Я и сейчас могу тебе сказать, что не хочу тебя терять.
Левандевский: – Нет. Мне этого уже мало. Помнишь, я тебе в самом нашем начале сказал, что мне не нужна какая-то часть тебя. Что я хочу тебя всю?
Умпелева: – Да-да, конечно: «Я хочу тебя всю. С умной твоей головой, с неведомой мне еще душой, с твоим чудным телом». Только ты это не сказал, а написал. В новогодней открытке. И подарил мне вот эти часы, почти мужские.
Левандевский: – Да. И сказал тебе, что часы – символ того, что теперь мое время – на твоем хрупком, но сильном запястье. И это время заканчивается. И я прошу тебя принять какое-то окончательное решение. Или мы будем вместе всегда, или навсегда расстаемся…
Умпелева: – Я давно со страхом ждала от тебя эти слова. Наверное, ты прав – пора что-то решать…
***
Картина 14.
Из комнаты отдыха шаркающей походкой выходит куда-то Петрович. «Дверь» остается открытой, монтировщики продолжают умный разговор. Все слушают студента-искусствоведа:
- Я сейчас дневник Бунина читаю. Это, конечно, писательский дневник, и автор знал, что он будет напечатан. И все-таки там много откровенного. Бунин позволяет себе быть предельно честным. Так вот, про Чехова я прочитал у него удивительные слова. Что Антон Павлович никакой не драматург, и пьесы его очень не театральные.
Учитель: – Вот-те раз! Если даже Чехов не драматург, то какую же хрень мы-то здесь ставим!
Студент-искусствовед: – Я не думаю, что так уж нужно с Буниным соглашаться. Он все-таки художник, большой художник. А у всякого большого художника очень своеобразные отношения с бытовым миром, с реальностью. Тут и обыкновенная ревность может быть к другим художникам. Вот вы, Учитель, любите Есенина?
Учитель: – Да, конечно. Есенин – это большой поэт.
Студент-искусствовед: – А Бунин называл его поэзию кабацкой, стихи – низкими.
***
Шум, грохот, крики «Всем лежать! Руки за голову!» На сцену врываются камуфлированные бойцы группы захвата. Левандевский пытается бежать, его перехватывают, начинается драка. На помощь Левандевскому приходит сначала Зона с криком «Бей ментов!», потом учитель с воплем «Наших бьют!», суетится и Цыган, пытаясь разнять дерущихся (подготовка Левандевского, Зоны и Учителя позволяет им держаться в драке на равных). Вертухай кричит: «Не эти! Не то! Не здесь!»
Пары бойцов на секунду замерли, перед тем как продолжить бой с новой силой. И тут всех потряс сумасшедшей громкости крик пьяного студента из зрительного зала, который снова проснулся на шум со сцены: «Молчать!» Все обернулись к нему.
Вертухай: – Вон кого брать надо!
Успокоившиеся бойцы мирно выволакивают друзей из зала. Те орут: «Нас нельзя трогать! Мы же по контрамарке прошли, мы – блатные». Вместе с ментами уходит и Вертухай.
Левандевский, сплевывая красную слюну (можно и зуб): – Так, ребята, давайте-ка все в буфет. Такое событие надо отметить. Я угощаю!
Конец второго действия, антракт
Действие III
Картина 15.
В служебном буфете. Присутствуют Зина и все монтировщики, кроме старика Петровича.
Левандевский (тихонько говорит Зине): – Здравствуй, Зиночка! День сегодня уж больно необычный.
Зина: – Я отсюда слышала, что там у вас творилось.
Левандевский: – Балаган! А ты знаешь, кажется, многие зрители подумали, что и двое дебоширов в зале, и милиция – это все специально подстроено, авангард там и прочая туфта, чтобы веселее было…
Зина: – Ну-ка, ну-ка (трогает его разбитую губу). Да, а вы-то по-настоящему подрались. Больно?
Левандевский: – Пустяки. Зин, все, что мы сейчас тут у тебя выпьем и закусим, ты на мой счет запиши.
Зина: – Опять в кредит, что ли? Нет. Ты должен, Мелихов должен, нет, никаких кредитов больше.
Левандевский: – Да почему в кредит? Я сейчас с тобой рассчитаюсь – и за прошлое, и за сегодня. Давай открывай свою тетрадочку, сколько я тебе должен? И Мелихова тоже посмотри, я заплачу за него.
Зина: – Разбогател, что ли, Сережа?
Левандевский: – Да так, чуть-чуть. Ну, где твоя тетрадка?
Зина: – Зачем мне тетрадка? Я и так помню. За тобой – 890 рублей долга, а за Григорием Иванычем – две тыщи триста рублей.
Левандевский (достает деньги, отсчитывает): – Вот, возьми три пятьсот. И еще пятьсот, за доброту твою.
Зона (монтировщики уже расселись за столом): – Вот-те раз! И Чехов не драматург, и Есенин – кабацкие стишки писал. А наш Петрович, который всю свою жизнь в театре прожил, что и вспомнил из спектаклей, так только Чехова. «Вишневый сад» – это же Чехов? Оттуда ведь он Фирса-то изобразил?
Пьяненький студент: – А, кстати, где он, Петрович-то? Где наш Фирс? Забыли мы старика-то (ха-ха!), забыли!
Учитель (пьяненькому студенту): – Ты подожди. (Трезвому студенту) Саш, вот ты скажи. Так, как Бунин про Чехова написал, что тот совсем не драматург, так и я могу сказать. Только кто меня услышит и кто мне поверит? Ты первый и не поверишь. А вот почему ты Бунину веришь?
Левандевский: – Так, ребята, принимайте выпить и закусить. Иваныч, тебе – коньяку, а нам – водки? (Зине) А, Зин, давай все, что у тебя есть. И деньги возьми сразу. (Говорит и отсчитывает, чтобы монтировщики не слышали: «Возьми вот три тысячи, нет, лучше пять. А если все не просидим, сдачу оставь себе». Зина: «Не надо мне лишнего!» Левандевский: «Ну открой тогда на нее кредитную линию, мне и Мелихову». Зина: «Ладно».)
Зона: – …Сам-то Бунин что для театра написал?
Трезвый студент: – Пьес он не писал. Но ведь почти любой его рассказ – это трагичная история. Но почему-то никто не берется переложить его для театра…
Левандевский: – А давайте-ка выпьем сначала за наш театр, за тот, который есть.
Пьяненький студент: – А потом, следом, за тот, который будет. (Выпивают, закусывают. Входит Мелихов.)
Мелихов (входит в буфет, слышит последние слова про Бунина): – А какой рассказ у Ивана Бунина вам больше других нравится из тех, что, по вашему мнению, можно попробовать переложить на сцену?
Трезвый студент: – «Холодная осень».
Мелихов: – Мне стыдно, но я не помню эту вещь.
Трезвый студент (рассказывает): – 1914 год. Война началась. Первая мировая. Осень была действительно очень ранней и холодной. Дворянская усадьба. Он и она, жених и невеста – они помолвлены. Жених уезжает на фронт. Вечер прощания, поцелуй в осеннем саду. «Как блестят глаза! – говорит он. – Тебе не холодно? Воздух совсем зимний. Если меня убьют, ты все-таки не сразу забудешь меня? (Студент играет, не просто пересказывает, а талантливо играет этот прощание. Иваныч не выдержал, откликнулся)
Иваныч: – Да это ведь уже драма! Это ведь уже трагедия – это вот расставание. Они ж вместе жизнь свою собирались прожить, планы строили, о детях мечтали…
Цыган: – Думаешь, они еще не спали вместе?
Учитель: – Нет, Цыган, не спали, тогда люди не так беспутно со своей жизнью обращались.
Цыган: – Да ты-то откуда знаешь, какие они тогда были?
Зона: – Да помолчите вы оба! И ты тоже, старый, давайте послушаем. Как там дальше-то было, Саш?
Трезвый студент (он уже мысленно ушел по сюжету бунинской новеллы и, возвращаясь, сначала не играет, а просто пересказывает): – Она, конечно, ответила ему, что не переживет его смерти. Убили его через месяц. Потом умерли ее отец и мать. И вот началась будто бы настоящая жизнь. Без всяких сказочек и наивных надежд и мечтаний, какие обыкновенно у всех бывают в юности. Революция, гражданская война. Девушка вышла замуж за пожилого человека, уехала с ним на юг, к белым. Потом они убежали в Турцию, где умер ее муж. И без семьи, без Родины она скиталась по Европе, все повидала и все испытала. И вот старая, одинокая, доживает она свой век, как Бог послал, чем Бог послал. (Студент мало-помалу начинает играть по-настоящему, играет тоску и боль и жажду по большой и взаимной любви.)
«Так и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то, что я не переживу ее. Но, вспоминая все, что я пережила с тех пор, всегда спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний вечер. Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в моей жизни, остальное – ненужный сон».
(Пауза, которую нарушает друг трезвого студента – пьяненький студент.)
Пьяненький студент: – Говорил я тебе, Алексашка, еще в загсе говорил, когда брак твой свидетельствовал: не будешь ты жить со своей Риммой. И сейчас скажу: не будешь ты с ней жить. Потому как уже сейчас, на третий месяц после свадьбы, она ругается с тобой из-за малости твоих денежных доходов.
Учитель (пьяненькому студенту): – А ты, конечно, хочешь сказать, что счастье не в деньгах?
Пьяненький студент: – Нет, конечно! Вот у меня нет ни копейки, причем уже давно, но я счастлив абсолютно!
Зина: – Счастье, может быть, и не в деньгах. Но сколько радости на них можно купить!
Иваныч: – А что, Григорий Иваныч, можно вот такую осень на сцене сыграть?
Мелихов: – На сцене все можно сыграть. Но «Холодная осень», мне кажется, все-таки не драма. Это – поэзия. Высокая очень поэзия. По этой новелле даже и фильм было бы трудно снять. Действия очень мало. И оно сильно по времени растянуто. Но настроения много. А как сыграть настроение?
Учитель: – И будем мы в своем театре и дальше ставить всякую хрень?

• « Уроды
• » Звездный час