Зона: – Новый день. И тебе, Андрей Юрьевич Анчугов, он же Зона, исполнится сегодня 41 год. И что ты имеешь в жизни на сегодня? Три рейда по афганским горам, четыре ходки на зону и полтора года трудового стажа. Хорошо, что никто не знает про день рождения. А то поздравлять бы принялись. Интересно, что бы мне пожелал мой непосредственный начальник, главный машинист сцены, бывший капитан милиции и бывший тоже зэк по кличке Вертухай?
А что вообще человеку на пятом десятке можно пожелать в день рождения? В молодости там понятно: правильную дорогу в жизни выбрать, семью завести и без устали заниматься накопительством. Чтоб, значит, дом полная чаша, дача, машина, детишки-отличники. В старости тоже понятно, чего желать: здоровья, здоровья и еще раз здоровья. А что в 41-то год человеку желать? Ни два, ни полтора, ни молодой, ни старый. То ли уже ничего в жизни не получилось, то ли еще не получилось (Зона заливает кипяток в кружку: «Вторячок!», кидает в рот карамельку, усаживается в кресло).
- Итак, что же мы имеем, Андрюша? Здоровье? Осталось еще что-то (снимает очки, глядит через них). Семь диоптрий и половина печени. Недвижимость? Избушка на курьих ножках, спасибо троюродной бабушке за наследство. Семья? Молодая жена. Впрочем, молодая уже не молода. В 37 лет в первый раз рожать собралась. Но женщина хорошая, и женился я, кажется удачно. Друзья? Хм-м…
***
Тут, в глубине театра, раздаются стуки в дверь, сначала робкие, потом сильнее и настойчивее. Доносятся возгласы: «Эй, кто-нибудь! Откройте!» Зона, поискав глазами, чем бы вооружиться (веник, совок, ведро мусорное повертел в руках), находит оставшуюся от старика-вахтера, увезенного из театра на «скорой», трость и идет через сцену.
Картина 4.
Зона осторожно, подняв трость , как дубину, идет в левый дальний конец сцены. Останавливается, прислушивается, не померещилось ли.
Левандевский: – Эй, кто-нибудь!
Зона (успокаиваясь): – Да не ори ты, слышу. Леван, это ты, что ли?
Левандевский: – Я, я! Отопри скорей, кто там, в туалет хочу – аж в ушах плещется!
Зона: – Потерпи еще, я за ключом сбегаю (возвращается к вахте, оставляет трость, долго ищет ключ: «Черт, кто его сюда положил, почему он не на месте?», отпирает узника и рассказывает в спину Левандевскому, который делает вид, что очень торопится в туалет). А я забыл про тебя. У нас тут с чекистом-то нашим приступ случился, его на «скорой» увезли. По мне, так ему бы уже давно на катафалке ехать пора, а его в больницу. Ты бы видел, как Вертухай с ним суетился. На фельдшера даже покричать пробовал, но тот послал его подальше.
Левандевский: – И ты что, вторую ночь подряд дежурить согласился? Вас же трое тут, часовых, третьего-то не нашли, что ли, на подмену?
Зона: – Нашли. Только его теперь самого охраняют – баба в вытрезвитель сдала.
Левандевский: – Вот народ! Сто рублей зарплата, а все равно умудряются на них в запой пуститься!
***
Устраиваются на вахте. Левандевский – в мрачной задумчивости. Потом, как будто что-то вспоминает, его бьет нервная дрожь. Видит на столе кружку, полную нифелей, и, брезгливо морщась, допивает из нее последний глоток. Сплевывает чаинки.
Левандевский: – Заваришь еще чайку? А может, у тебя выпить что-нибудь есть?
(Зона ведет себя как-то странно. Украдкой приглядывается к Левандевскому, раздувает ноздри, как будто уловил какой-то забытый запах.)
Зона: – Тьфу, черт! Конечно, есть! Забыл совсем. Вчера ведь Мелихов в театр вернулся, прошел очередной курс лечения от алкоголизма. Выпить с тобой хотел. А как узнал, что ты уже никакой, маленькую тебе оставил, чтобы ты, когда очнешься, опохмелился. Она у меня в тумбочке, сейчас принесу.
(Пока Зона ходит за водкой, Левандевский сидит замерев, он неподвижен и измучен.)
Зона (возвращаясь): – А откуда у вас с Мелиховым такая дружба? Он хоть и пьяница, но лучший актер в театре. Другого бы давно выгнали, а этого терпят. Он и ты – обыкновенный монтировщик декораций.
Левандевский: – Учился я у него.
Зона: – Где?
Левандевский: – В театральном институте. Он у нас актерское мастерство преподавал.
Зона: – Так ты актер, что ли?
Левандевский: – Недоучился я, бросил.
Зона: – Выгнали, поди?
Левандевский: – Почему? Наоборот, уговаривали остаться, Мелихов – особенно. Говорил, что из меня настоящий актер должен получиться.
Зона: – А зачем бросил?
Левандевский: – Давай-ка лучше выпьем!
Зона: – Вообще-то, я в глухой завязке. Как-то не складываются у меня отношения с водкой, столько через нее горя хлебнул. Но ладно! Сегодня – особенный день. Давай капельку.
Левандевский в упор смотрит на Зону, как бы даже и не в себе: – Чем это он особенный?
Зона: – Да день рождения у меня.
Левандевский: – Вот это да! И сколько тебе?
Зона: – Сорок один.
Левандевский: – Ну что, Андрюша, поздравляю. Что тебе пожелать? Здоровья – еще рано, любви – уже, пожалуй, пошло. Семейного счастья – с этим можно и впросак попасть. Так что удачи тебе. Поймай ее за хвост, намотай на кулак и держи ее в своих руках сколько сможешь.
Зона: – Красиво сказал. Спасибо.
(Выпивают. Молчат)
Зона: – Да, удача. Этого бы мне надо. Давно фарт от меня отвернулся.
Левандевский (стряхивая с себя наваждение): – Чего говоришь?
Зона: – Да, жизнь у меня какая-то бесфартовая…
Левандевский: – Давай-ка еще по чуть-чуть для разговору. У меня ночь давно, похоже, началась, выспался. Вы когда меня в склад-то уложили?
Зона: – Да рано. Декорации еще только начали ставить. Ты на Вертухая едва не упал. Он для первого раза сделал вид, что заметил, что ты почти никакой. Ну а мы от греха подальше тебя и спрятали.
Левандевский: – Ну а сколько времени-то было?
Зона: – Да что тебе за дело, сколько времени было? Часов шесть, наверное.
Левандевский: – Шесть. А сейчас сколько?
Зона: – Сейчас первый час ночи. Вон часы-то висят, не видишь, что ли?
Левандевский: – Значит, получается, что я с шести часов дня до часу ночи находился в театре русской драмы, запертый на ключ в глухой, без окон, комнате бархатного реквизита?
Зона: – Ну, блин! Ты вроде как алиби себе проговариваешь.
Левандевский: – Ага. Только вот не поверит твоим показаниям ни один мент. (Берет ту самую трость, замечает на ней гравировку, читает вслух: «Ветерану войск НКВД-КГБ от старых товарищей».) Вот ему бы поверили. Не вовремя с ним приступ случился.
Зона: – А он правда, что ли, убийцу Павлика Морозова лично расстреливал?
Левандевский: – Да хрен его знает. Любит рассказывать, как он шмалял из своего революционного маузера по врагам народа. Ему уж сто лет скоро. А чего мы до сих пор не выпили-то? (Чокнулись, выпили. Зона изучающе глядит на Левандевского)
Зона: – С шести часов дня до часу ночи. Это же семь часов получается. Как ты столько проспал?
Левандевский: – Просыпался раза два. Да у меня фляжечка с собой была с коньячком (достает из кармана и встряхивает пустую фляжку. Дело мне одно надо было до конца додумать. Я бы и до утра остался там, если б ссать не захотел.
Зона: – А не испугался, когда проснулся, там же темно, как в могиле?
Левандевский: – Не. Сообразил, где я. Меня ж туда однажды уже прятали. Ты еще не работал у нас. Вот тогда – да. Проснулся, ничего ни вспомнить, ни понять не могу. И проснулся-то от холода. Шарить начал вокруг. На какой-то рулон огромный наткнулся, раскатал его, завернулся. А это оказался задник бархатный. Его потом, когда через несколько дней подняли, ползала хохотало. Там следы от меня остались. Ботинки, да еще стошнило меня. И все это – по самому центру. Спектакль чуть не сорвался.
Зона (невпопад, помимо разговора): – А я думаю, запах от тебя какой-то странный. И разобрать никак не могу. Никак не вспомню, где его слышал. Может, бархат так пахнет?
Левандевский: – Может (переводит разговор). Ты что-то про свою неудачную жизнь начал мне рассказывать?
Зона: – Да ладно, что про нее рассказывать?
Левандевский: – Долго сидел-то?
Зона: – В последний раз? Пять лет. А вообще-то, как с армии пришел и если брать до сегодняшнего дня, года три воли всего-то и наберется.
Левандевский: – Жестко ты живешь. А что, любой срок можно выдержать?
Зона: – Любой, кроме пожизненного. А ты зачем интересуешься?
Левандевский: – Да так, на всякий случай. Ночью какая только дрянь в голову не лезет.
Зона: – Да. Ночью человек становится слабым и беззащитным. Если не спит.
Левандевский: – И если он трезвый. Давай допьем, что ли. С днем рождения тебя еще раз.
***
Зона: – Не люблю я дни рождения. Это как фотографии свои старые смотреть. Глядишь на них и видишь: ну и дурак же я был!
Левандевский: – А сейчас умный?
Зона: – Ага. Даже лишнего. Полжизни просидел, теперь вот на двух работах тружусь: рабочий сцены и сторож. А ведь у меня профессия хорошая была. Закройщик я. И шил сам. Всю мужскую одежду – и пальто, и костюмы. Ко мне в очередь записывались, тогда ведь в Союзе ничего не было. Режиссеру нашему «тройку» шил, костюм. Доволен был! А сейчас делает вид, что не узнает меня.
Левандевский: – Может, правда не узнает. Сколько лет-то прошло?
Зона: – Сколько лет? Да как раз перед первой отсидкой. Год я только после Афгана и погулял, значит, 82-й-83-й.
Левандевский: – Ты за речкой был?
Зона: – Был немного. Даже награду имел. «За боевые заслуги». Спасла меня медалька один раз. Если б не она, я бы еще раньше сел. Меня только закрыли, а тут амнистия награжденным афганцам. Вот и вся моя удача. Хотя нет, еще однажды подфартило. (Задирает рубаху и показывает жуткий шрам – от низа живота чуть не до солнечного сплетения.)
Левандевский (свистит): – Ух ты! А зашить-то могли и поаккуратнее. Это в Афгане тебя так?
- Зона: – Да нет. Здесь уже. Вот иногда думаю, зачем меня тогда у Бога из рук врачи отобрали?
Левандевский: – Это что, уже воровские разборки?
Зона: – Пьяная дурость, какие там разборки. Да и не был я никогда ни профессиональным вором, ни профессиональным бандитом. Как в том анекдоте: восемь ходок – и все за пирожки.
Левандевский: – Теперь-то надолго на волю?

• « Уроды
• » Звездный час